Режиссер фильма «Беларусь: маршрут перестроен» рассказал, как пережил задержание омоновцами и как полностью изменилась его жизнь

Документальный фильм «Беларусь: маршрут перестроен» о том, как таксисты, борец за перемены Павел и противница перемен Анна Михайловна, разговаривают со своими пассажирами о политике, разместили в интернете. Автор фильма Максим Швед снимал разговоры таксистов с пассажирами накануне президентских выборов, а 10 августа режиссера задержали с применением особой жестокости. В результате он пять суток провел в Жодинской тюрьме, пишет «Наша Н**а».

Максим Швед известен резонансным фильмом «Чистое искусство» о, казалось бы, безобидном ЖЭС-арте, а на самом деле — о гнетущей атмосфере в нашей стране. После премьеры «Маршрута» мы поговорили с режиссером о том, как его задержали омоновцы, часто ли в такси разговаривают о политике и почему он всё бросил, чтобы заняться кино.

— Ты был задержан 10 августа, когда еще снимал фильм. А премьера состоялась 18 октября. То есть ты вышел после пяти дней ада в Жодино и методично начал монтировать?

— Не скажу, что в Жодино был ад. Там, кстати, было более-менее. Мне нужно было сдать фильм 20 августа, когда выборы пройдут, но интерес к ним, как мы надеялись, еще сохранится. Я думал, все будет как обычно: результаты сфальсифицируют, с неделю бурлит — и всё. Но уже во время съемок стало понятно, что так просто это не закончится. Последний съемочный день должен был происходить в день выборов, но мы с редактором решили, что нужно продолжать снимать, хотя я, честно говоря, не очень хотел. В ночь на 11-е меня задержали, а после того, как я вышел и немножко пришел в себя, мы стали работать дальше, хотя понимали, что сейчас многие будут снимать, а достоинство нашего фильма именно в том, что он фиксирует предвыборный период.

— По твоему личному опыту можно ли сказать, что задержание белорусским ОМОНом после выборов 2020 года — это травма на всю жизнь?

— Конечно, это травма. На всю ли жизнь, не знаю, но я точно буду помнить тот день и сутки в Жодино всегда — это ни с чем несравнимый опыт. Картина мира реально пошатнулась: в голове до сих пор не укладывается, что к человеку могут так относиться, что такое может происходить в XXI веке. То, что у это травма, пока даже сложно осознать. Когда я вышел из Жодино, волонтеры спросили, нужна ли мне психологическая или медицинская помощь, шнурки, кофе, а я говорю: «Да нет, не надо, у меня всё супер, я в порядке». И только потом понял, что это было шоковое состояние. Конечно, мне нужна была разного рода помощь. Просто, еще час назад я был в тюрьме и не знал, что со мной вообще будет, даже не надеялся, что снаружи меня кто-то ждет, в камере мы обсуждали, как будем добираться домой, поэтому показалось, что в тот момент у меня всё хорошо. Но даже сегодня я не знаю, как ответить на вопрос, потому что мы всё еще внутри ситуации. Для общества это, конечно, большая боль, мы будем долго ее переживать. Мой друг полушутя говорит, что последние события в качестве национальной травмы перекроют Вторую мировую войну.

— Ты был задержан, когда события только начинались, и пять дней провел в отсутствии какой бы то ни было информации. Что, как ты думал, происходит на свободе?

— Информационная изоляция — один из самых тяжелых моментов. Спустя несколько дней к ней привыкаешь, но какая-то ломка есть, поэтому в тюрьме постоянно разговаривали — стоял гул, не было ни одной минуты тишины, даже ночью находились желающие поговорить. Было очень интересно, что происходит на свободе, мы еще не знали, например, что убит Тарайковский. Мы пытались что-либо узнать у баландеров, которые носили еду, и цеплялись за самые мелкие слухи, обсуждали детали. 11 августа к нам «доселили» новых задержанных, которые рассказали, что сопротивление продолжается, поднялись районы, и это нас, конечно, вдохновило. Потом был суд, и после него начали выпускать людей, но как-то несистемно: те, кому давали пятнадцать суток, выходили, а те, кто отсидел свои трое, мог остаться. Мы начали обсуждать, по каким критериям принимаются решения, хотя понятно, что их не было. Потом кто-то сказал: «А может, наши победили»… И все расхохотались, настолько это казалось невозможным вариантом. Лично я думал, что люди побунтовали и всё, я выйду и буду дальше жить под диктатурой. А в итоге я увидел флаги, людей в цепях солидарности, надписи на стенах, в моем районе было написано «Лукашенко в отставку» — я смотрел на все это с открытым ртом.

— Сколько материала теперь было бы для твоего фильма про ЖЭС-арт…

— Когда я снимал «Чистое искусство», польские продюсеры думали, что это у нас такой протестный движ — каждую ночь кто-то где-то что-то пишет. Но тогда это было скорее мечтой, чем реальностью, я бы не поверил, что у нас однажды действительно так будет.

— Твой фильм о разговорах с таксистами вызывает ностальгию по тем «невинным» временам перед выборами. Основываясь на материале, который вошел, а тем более — не вошел, в картину, скажи, как белорусы изменились за последнее время?

— Даже пока фильм еще снимался, в нашем сознании уже многое изменилось, мы стали более открыто высказывать свое мнение, хотя, конечно, выглядим довольно наивно с теми нашими надеждами. А после полученной травмы люди еще больше не то чтобы не боятся — им попросту нельзя бояться.

— А изменился ли кто-нибудь из главных героев — Павел или Анна Михайловна?

— Мы специально в конце показали Анну, которая стоит на своём. Ее мировоззрение скорее всего не изменится. Как одна пассажирка в фильме сказала: некоторым людям комфортно со своим мнением, они не хотят разрушать свой мир. В один из дней Михайловна всем рассказывала о пассажирке, которая голосовала за Тихановскую, но после акций и разгонов решила, что, может, и не стоило. Она говорила о ней, чтобы найти единомышленников, чтобы кто-нибудь ответил: «Я тоже считаю, что всё это зря, они такие козлы». А те, кто так не отзывался, ее просто не интересовали. И Павел не изменился. Хотя в каком-то смысле мы все эволюционировали.

— Это в рамках фильма, но, может быть, ты общался с героями после съемок?

— Я съездил к Михайловне показать фильм. Она смотрела и когда слышала мнение, схожее с ее, сразу такая: «О! Вот этот хорошо говорит, послушайте», — а остальных просто игнорировала либо обзывала пьяным, диким или глупым. Когда у Паши сломался клаксон, она сказала: «Вот, бог наказал». Михайловна вся в этом. Но большинство ее комментариев было посвящено тому, как она выглядит, какая у нее походка и какой макияж. После просмотра она сказала: «Ну что я вижу? Вижу не очень образованную женщину, которая не умеет красиво говорить. Но такая жизнь: я всё время работала, когда мне было те книги читать».

— Сложно ли было попасть на разговоры именно о политике в такси?

— Первый владелец таксопарка, к которому я обратился, сказал, что по правилам их водители не могут поддерживать разговоры о религии и политике, хотя говорить о политике люди вообще стали чаще. В другом таксопарке владелец предложил, что он поездит сам и в течение дня будет спрашивать людей, хотели ли бы они, чтобы их снимали, и большинство, мол, ответило отрицательно. Но он же не режиссер. Может, он не знал волшебных слов.

— И что это за волшебные слова?

— Мы попросили, чтобы таксисты задавали вопрос: «Какое у вас настроение перед выборами». Вопрос комфортный, никого ни к чему не обязывает. Если человек хочет высказаться на эту тему, то выскажется. В итоге мы сняли более 35 человек.

— Некоторых пассажиров ты приглашал специально. Не кажется ли тебе, что это делало фильм искусственным?

— Мне так не кажется, но я уже столкнулся с таким фидбеком, что меня не очень радует. Давайте смотреть на это как на фильм-интервью. Когда я его презентую, я так и говорю. Тем более, что водители не знали, с кем они разговаривают — Анна Северинец там или кто-то еще — для таксистов эти разговоры были естественными. А случайных людей в сжатый срок съемочного периода я мог и не собрать.

—  Но ведь ты пригласил, кажется, людей из одного «лагеря».

— Нет, два человека — парень, которые сравнивает власть с собакой, и Люда, которая говорит, что справедливого суда нигде нет и что Бабарико — вор, — они тоже были из приглашенных.

— Ты еще что-нибудь снимаешь о сегодняшних событиях?

— Я от этого фильма только отошел, сделать кино для меня — как ребенка родить, поэтому сейчас у меня послеродовая депрессия. На самом же деле, сегодня тяжело что-то осмысленно делать, голова где-то в другом мире, поэтому я пока прихожу в себя.

— После задержания ты продолжаешь участвовать в протестах?

— Я участвовал как профессионал, а сейчас участвую как обычный человек — и не устаю «гулять».

— Появилась ли рефлексная реакция на бусики или на людей в форме?

— Или просто на людей. Я хожу и оглядываюсь, все время нахожусь в напряжении и с недоверием всматриваюсь в тех, кто вокруг.

— Правда ли, что ради мечты стать режиссером ты бросил семью и бизнес?

— Это так звучит… Не так быстро все происходило. Я мечтал изменить жизнь. Это не была мечта именно о режиссуре. Я тогда даже не знал, что это такое. У меня был бизнес, я зарабатывал деньги, у меня неплохо получалось, но какой-то витальности не хватало. Моя партнерша по бизнесу смотрела на меня и в итоге сказала: «Я больше не могу тебя мучить, иди играйся, воплощай свои мечты». Выплатила мне за половину фирмы, и я начал думать, чего хочу. Как-то я попал на курсы, где преподавал Виктор Аслюк, и он так интересно рассказывал о сложностях профессии документалиста, что мне захотелось попробовать, что это такое. Я поучился на интенсивных курсах в Питере, начал ходить на мастер-классы, стал делать социальные ролики — всё это было далеко от образа жизни предпринимателя с конкретными задачами и результатами. И когда я выбирал эти перемены, то моя семья их не выбирала. Жена была не очень-то обрадована тем, как всё изменилось, и наши пути разошлись. Мы сейчас дружим, но существуем независимо друг от друга. Я долго шатался и искал единомышленников. Наконец, попал в Школу Вайды, где поверил, что можно заниматься именно тем, о чем когда-то рассказывал Аслюк. После того как я разошелся с партнершей по бизнесу, поставил себе срок в пять лет, мол, если за это время у меня что-нибудь получится, то стоит продолжать. Я немного не успел: «Чистое искусство» в срок я снял, но не смонтировал, поэтому сам себе немного подвинул дедлайн.

— Ну скажи в итоге, стоит ли рисковать и решаться на такие коренные перемены, после того как утрачивается вкус к жизни?

— Я просто не мог дальше жить в том же режиме — я уже и на работе был не очень хорошим работником, и в семье — не очень хорошим партнером. На первых порах я оказался не готов к новому образу жизни: если до этого я был востребован, всё время где-то ездил, мне постоянно звонили, то как только закончил все дела, мой телефон замолчал. Но если пройти этот первый этап, со временем всё становится только лучше и интереснее. Мне очень нравится жизнь, которой я сейчас живу, — она намного сложнее и очень нестабильная, но витальности хоть отбавляй, каждый день случаются новые приключения. Когда мне предлагают фильм, сначала я боюсь, но в итоге что-то делаю и понимаю, что я самый счастливый человек на свете. Сегодня, например, на крутом фестивале в Румынии «Чистое искусство» получило специальный отзыв жюри с мотивацией в пять строк. В такие моменты понимаешь, что трудности того стоят.

— А что, скажи, после всего произошедшего в Беларуси и с тобой лично в последние месяцы, тебя больше всего раздражает?

— Меня раздражают люди, которые не понимают главного — солидарности. Которые начинают скрипеть о том, что ничего из протеста не получится, для них что ни сделай, всё будет плохо. Я не удаляю их из фейсбука, чтобы понимать, что есть и такое, но считаю, что такое мнение нельзя транслировать другим, ведь оно неполезное. Лучше быть убежденным ябатькой, чем постоянно ворчать и искать в протесте какие-то недостатки.