«Наши песни зубастые только в Беларуси». Стас Почобут из Deviation рассказал о новой группе, детях и трех месяцах ареста

Основателя анархо-панк-группы Deviation Стаса Почобута задерживали еще до прихода к власти Лукашенко. Однажды четверть года он провел на «сутках». Группа практически не имела разрешенных концертов. Стас рассказал Hrodna.life, как стал «сикуном-рецидивистом», почему воссоединение Deviation возможно только в Беларуси, о чем будет петь его новая группа и почему он не любит говорить о брате Анджее Почобуте.

Как ты себя по состоянию на 2024 год позиционируешь, идентифицируешь?

Примерно так же, как в 1994. Я — анархист. Ничего не изменилось в этом плане.

Может быть, еще какие-то роли? Музыкант, отец? Белорус?

Ну вот, ты сказала «отец» — ну да, чувствую в некоторых моментах, когда общаюсь со своими детьми. Но большей частью я всегда чувствую себя человеком с анархистскими взглядами.

Что для тебя это значит?

Ну, анархизм — это цивилизационная позиция. Это то, что человеку не нужно государство, и оно его лишь ограничивает, что люди без государства могут жить нормально и существовать нормально. А государство — это такой концлагерь.

Хотелось бы называть себя свободной личностью, понимаешь. Но это такое заезженное клише, что самому как-то стыдно это выказывать. Но всё время, со своих 17 лет, первое, что я думал, когда у меня спрашивали «Ты кто?», — что я человек. А все остальное — это так, наросты.

Когда-то ты работал в Гродно кузнецом, а после уехал в Питер. Чем ты занимался последнее время?

В 2010-м, пожалуй, году я сидел полгода без работы в Гродно. Последние две недели я, например, жил со своей собакой в гараже. Это был гараж панковой общины, где проходили репетиции. Пять-семь команд играли.

Сквот, который мы заслужили?

Сквот, на который не так часто приезжали менты. Было тяжелое ощущение бесперспективности. И я начал рассылать свои кузнечные работы через интернет на западные, европейские фирмы. И вот в какой-то момент мне из Познани ответили, что заинтересованы в работе — приезжайте. Я в 2010-м уехал из Гродно, приехал в Познань, и жил полтора года на сквоте «Rozbrat», самом старшем в Польше. А потом поехал к подруге в Питер в гости. И она мне родила двух сыновей-близнецов, и я остался.

Пес умер, он старый уже был. Я его на передержку заставил. А теперь — вторая собака, которую я забрал из Питера с собой.

И ты работал в Питере кем?

Некоторое время, где-то год, я работал в «Мемориале» [международная правозащитная организация, изучающая преступления против прав человека в советский период, получила Нобелевскую премию мира в 2022 году — Hrodna.life]. В антидискриминационном центре «Мемориала» мы занимались тем, что отстаивали права мигрантов, ромами занимались. Ну и антифашизм такой, отчасти. Потом «Мемориал» сделали «иностранным агентом» [статус, который дают в России организациям или лицам, получающим финансирование из-за рубежа. Закон о нем критикуют и говорят, что он ограничивает права человека — Hrodna.life], и большая часть сотрудников эвакуировалась в Европу. А мы с моей Любой не поехали. Остались.

И я работал кузнецом, жил нелегально, потому что никаких бумаг не имел. Никакой прописки, никакой регистрации у меня не было. Единственный момент, когда я жил легально, — это когда работал на «Мемориал», потому что там все легально.

Хватало на жизнь?

Можно было справиться. Не так, что хватало, но… в Питере 6,5 млн людей. Отношение к пролетариату как к скоту. Большинство пролетариатов — мигранты. Все отношения с ним в дирекции построены на схеме «Как тебя на**ать?». Как тебе недодать, как тебя оштрафовать? Если бы это было только в одной фирме, я бы подумал, что так бывает. Но я прошел через пять-шесть фирм и везде было одинаковое отношение.

При чем, тяжелый физический труд — никто из русских не хотел работать. Понимаешь, я работал на кузницах, где там по 20−30 человек работало. Один из них был русский. А остальные все — либо Молдова, либо Таджикистан, либо Узбекистан. А эти люди в Питере бесправны. И поэтому дирекция смотрела так: слушай, вы**ываешься — пошел на**й, у нас здесь 6,5 млн людей, на твое место — 10.

А ты себя относишь к пролетариату, да?

Нет, я себя не чувствую пролетариатом. Люмпеном [человеком без работы, профессиональной деятельности и квалификации — Hrodna.life] хочу быть. Физический труд — из-за финансового принуждения. Если бы у меня не было детей, пожалуй, на порядок меньше бы работал. Ну, трудно себя не чувствовать пролетариатом, если ты в**ываешь по девять часов шесть дней в неделю.

15 минут творчества — и все остальное время работа, которая тебя настолько уничтожает, что ты просто тупеешь. У тебя вечером одна мысль — как дойти до кровати, упасть и уснуть. Потому что завтра снова утром просыпаться и шибать на ту самую работу. Ничего интересного. «Любоў да рабочых у тых, хто ніколі не работаў, супрацьстаіць жаданню стаць буржуем…» (строка из песни Deviation «Уступ» - Hrodna.life).

О семье, детях и быте

Что ты можешь рассказать о жене или подруге? Как вы свои отношения идентифицируете?

Отношения двух свободных людей. Мы — анархисты, поэтому и не женились. Нам не нужно государство, которое нам скажет «Вот, а сейчас вы женаты». Ну, она мне родила двух красивых сыновей — Северина и Тадеуша. Имена выбирали вместе. Написали длинный список имен. Ей тоже понравились.

Как выглядит быт анархиста и панка?

Для меня панк — это отношение к коммерции, отношение к культуре. Это культура бунта, культура отказа от каких-то вещей. И антикамерция.

Жизнь панка мало чем отличается. Ну, если ты не живешь на сквоте. Если живешь на сквоте, тогда так приятно. Не надо на работу ходить, не надо квартплату платить. Это лучшие моменты панка [смеется — Hrodna.life].

Я помню байки, что кто-то пришел к тебе в гости в Гродно — а там недельное пиво на подоконнике…

Не простояло бы пиво неделю на подоконнике. Может, для кого-то мой образ жизни был шоком. Но мне кажется, что это впечатление от неполной картины.

Как выглядит твой типичный день?

Сейчас ужасно. В 5.50 я встаю, умываюсь и иду на работу кузнецом. Ну, здесь отношение к человеку более либеральное. Дирекция у меня, например, старые хиппаны, ходившие волосатые и бунтовавшие в 70-е годы. Поэтому с ними договориться для меня намного проще, чем с людьми в галстуках. И они себя ведут по-человечески.

Как принципы свободы проявляются в семье, в воспитании детей? Что вы позволяете детям?

Если это будет обосновано, то почти что все. Им сейчас по 12 лет. Еще бунт не начался. Я просто с ужасом думаю о том, когда начнется вот это гормональная смена. Может, я заплАчу. А сейчас мне даже обидеться не за что. Дети достаточно самостоятельны в мыслях… Они суперские. У меня не было такого, чтобы я хватался за голову и думал «Жесть, что они натворили?».

Единственное, что — никакого насилия в отношении личности. Ни физической силы, ни мегакриков. Потому что я и сам это не люблю и не любил, когда на мене кричали. Зачем делать плохо любимому человеку? Это не педагогически! Ха-ха-ха.

А так — сама ценность личности. Когда ты объясняешь человеку, что свобода личности, его взглядов, его мыслей — это самое важное, что у нас есть, и мы не имеем права забирать этого у никого. И не имеем права давать, чтобы у нас забирали.

Мы стоим на остановке, ждем на автобус, и стоит мать с маленьким ребенком. И он так ногой начинает копать землю. И она начинает на него рыдать: «Что ты делаешь? Стань!». И один из малышей смотрит на меня и начинает тоже копать землю. А я смотрю просто на него. Покопал, покопал, такой постоял, подумал, потом спрашивает: «Ты почему меня не задерживаешь?». Я говорю: «Ты что, плохое что-то делаешь? Ты же просто носком сапога копаешь землю. Ну, хочется тебе — копай, не хочется — не копай». Ну, и все. И человек для себя это отложил.

Кстати, на каком языке они разговаривают?

Я с ними разговариваю по-польски с самого рождения. Ну, я поляк. Почобуты-Одленицкие [шляхетский род герба «Малая погоня», происходят с Гродненщины — Hrodna.life] - с 1563 года мои предки были поляками. Ну, тогда поляков не было, но когда разделения на национальности начались, они были поляками. Все время, понимаешь, со мной бабушки-дедушки разговаривали по-польски. Благодаря этому и выучил язык польский. Телевизор, конечно, еще дал.

С мамой они разговаривают по-русски. А неделю назад Северин ко мне подходит и говорит: «Надо сделать один день в неделю, чтобы мы учили белорусский».

Как панк проявляется в любви, к любимой?

Мы вместе, но если вдруг что-то изменится — то изменится, что делать? Надо жить дальше. Ты же не задержишь человека силой. Поломать можно, задержать — нет. На данный момент я люблю человека и надеюсь, что это взаимно.

О брате Анджее, моральных выборах и перспективе времени

Как так получилось, что вы с Анджеем выросли такими разными? Ты больше космополит, анархист, панк, а он — польский патриот, не ест жареного мяса?

Я бы не сказал, что мы сильно разнимся. Есть вещи, которые нас больше объединяют, чем отличают. Между нами три года, понимаешь, он был все-таки старшим братом. Бл**ь! [удар рукой по столу, пауза — Hrodna.life]. Он — старший брат. Во многом он повлиял на меня.

Почему ты осекся? От слова «был»?

Потому что, бл**ь, вот это «был» е**ное. Почему я не люблю говорить об Андрее? Потому что все время выходит это, бл**ь, прошедшее время. И это, бл**ь, так неприятно. Его сейчас выпустили из изолятора и на месяц закрыли в ПКТ. Ну, тюрьма в тюрьме.

Как ты к его выбору относишься — не писать письмо о помиловании?

Понимаю. Будучи на свободе, просто сказать, что я бы тоже не писал. Но мне кажется, что я тоже бы не писал. Потому что — такой дополнительный способ унижения. А если человек свободен внутри, таким способом унизить его не удастся.

Что думаешь о людях, которые говорят, что нужно писать такие письма, мол, пока вы там, вы создаете сложности родным. Передачки носи, переживай.

Ну, ерунда же это. Пока он там, на горе, пока Лукашенко сидит, люди носят передачки. Если бы Луки не было, то и передачки носить не надо было.

Короче, ошибочно обвиняют не того?

Ну, как всегда. Жертва всегда виновата.

Что думаешь о выборе между собой как человеком, которому «жыць ахота» и собой как деятелем, который должен бороться, страдая и думая, что в истории это останется. Как этот выбор сделать? Почему кто-то выбирает быть человеком, а кто-то-деятелем?

У каждого человека в этой вселенной одна жизнь. И он сам выбирает, как ее прожить.

Когда-то, когда меня первый раз задержала милиция и у меня были проблемы, я еще в школе учился, Андрей рассказал мне классную вещь, которая называется «перспектива времени». Выглядит следующим образом. Если у тебя есть какой-то момент в жизни, когда ты должен сделать выбор, то ты включаешь так называемую «перспективу времени». Берешь себя, относишь на лет 10−15 дальше в будущее, поворачиваешься и смотришь на этот момент. И делаешь так, чтобы тебе было, во-первых, не стыдно, а во-вторых — лучше, чтобы тебе было весело.

Пользуешься?

Постоянно.

Об эмиграции и «забавных» неофитах

Как тебе далась очередная эмиграция?

Я выехал из Гродно в 2010 году. Лет 10 я не чувствовал, что я уехал, что я — эмигрант. Я чувствовал, что я выехал на некоторое время. Сейчас уже меньше оптимизма. Но все равно, есть ощущение, что там где-то есть твой Гродно. Вернешься, встретишь тех же людей. Хотя, понимаешь, что это самообман. Потому что тех самых людей уже не будет, того же Гродно уже не будет. Ты же взрослеешь. Меняется какая-то точка зрения. Трудно сказать, что меняется. Но мороженое уже не такое сладкое.

Как ты думаешь, массовая эмиграция — это победа людей, которые выехали? Или победа властей?

Это наверняка не победа властей. На мой взгляд, борьба не закончилась. Она тянется дальше, поэтому трудно сказать, что кто-то выиграл, кто-то проиграл. Власть наверняка не выиграла от того, что тысячи мозгов и налогоплательщиков уехали из страны.

И Лука впервые реально проиграл. Проиграл так, что это было видно всем. С 94-го года было ощущение, что он постоянно врет, постоянно подделывают референдумы и выборы. Но ты был таким маргиналом, который, как только начинал говорить, все говорили: «Ой, опять о политике».

Очень занятно встречать неофитов, присоединившихся в 2020-м году. Нас первый раз посадили в 1993-ом году. Еще не было Лукашенко у власти. Просто в провинции ничего не изменилось, и это был, бл**ь, такой жирный совок. Остаточные явления которого культивирует Лукашенко. С этими дворцами республик, бл**ь, красными ковриками. Всей херней, которая еще в детстве, когда я ходил в школу, для меня была просто отвратительной. А тут, бл**ь, пришел к власти человек, для которого это некий культ, некая «молодость моя».

Для меня ничего не менялось. В 96-ом году нас задерживали на митингах и сажали на сутки. Первый раз я попал на сутки в 93-м — даже не имел еще 18 лет. Меня не имели права садить, но… В 2000-х годах у меня уже во дворе дежурили перед четырьмя датами, когда оппозиционные митинги — День Воли, Чернобыльский путь, День белорусской воинской славы, на который я никогда не ходил, но бл**ь, меня ловили и садили просто на сутки. Я в полной мере ощущал тоталитарность системы. Она была недототалитарной из того, что мне удалось закончить, например, универ. Потому что, бля, сейчас, конечно, я бы вылетел уже с первого курса.

Считал, сколько дней в жизни ты провел на сутках?

Был какой-то год, когда я три месяца со всего года сидел на сутках по 10−15 дней. Самое занятное, что мне в течение четырех-пяти лет, когда ловили в Гродно и фальсифицировали протоколы, всегда писали, что я ссал «в неположенном месте». Мы ржали, что я сикун-рецидивист.

А что теперь с твоими соратниками из 90-х? Может быть, пришлось в ком-то разочароваться?

В ком-то наверняка разочаровался, но кумиров не было, поэтому и разочарования не было. Много людей из 90-х где-то рядом. Много в Варшаве, много уехало за границу. Понимаешь, я когда жил в Гродно, со второй половины 90-х годов часть моих знакомых постоянно уезжала на запад. Уезжала в эмиграцию, потому что не могла, потому что не хотела, потому что сплошная депрессия и никаких изменений. И у меня были три-четыре года ощущения такого эксодуса, когда часть твоей записной книжки просто исчезает. Поэтому эта волна эмиграции после 20-го года — она самая большая. Но для меня это четвертая волна.

Трудно, когда ты что-то умеешь, что-то видишь, что-то думаешь. И понимаешь, что в этой ситуации ты ничего не можешь сделать из того, о чем мечтаешь.

А когда ты был последний раз на малой родине, в Берестовице?

После 2010 — приезжал с детьми показать их родителям, а им — малую родину. Они маловаты тогда были. Сейчас, когда на Деды все свечи ставили, мы пошли на кладбище к далеким Почобутам-Одленицким. И я им рассказывал о кладбище в Большой Берестовице и в Макаровцах возле Почобутов. И они мне говорили: «О-о-о, когда Лука сдохнет, мы поедем и поставим свечи. А у нас там много родственников похоронено?». Говорю: «Мно-о-го».

Там Почобуты-Одленицкие. Сейчас есть деревня Почобуты — та местность, которую король дал вместе со шляхетством. Она расположена на реке Одла. Поэтому «Одленицкие». Там Почобутов-Одленицких на кладбище в Макаровцах очень много. С 1563 года хоронили и хоронили.

Про косички, здоровье и алкоголь

Расскажи о своем стиле. Про косички, например.

Я не планировал его, не выдумывал. Просто как-то случилось, что мне заплели косички году в 2002—2003, и мне понравилось. И все, так и осталось.

И так проще. Я же работал уже кузнецом в то время. Когда ты работаешь кузнецом и имеешь длинные волосы, они часто мешают, часто грязятся. Когда косы заплетаешь, проще.

Сережка как сережка. Было время, когда хотелось пробивать уши. Ну, вот они пробились, висят. Мне никак не мешают. Иногда людям мешают, но это их проблемы, не имеет.

А как вывозить панковский образ жизни? Есть мнение, что они много пьют. Как здоровье, короче?

Здоровье нормально. Но я алкоголя много не пью. Я не люблю вкуса крепкого алкоголя — ни коньяки, ни водки, ни виски. Просто не нравится вкус. Я его почти не пью. Иногда под настроение какое-то, под встречи с друзьями. Но на другой день чувствуешь себя таким скотом, что больше не хочется. А пиво я, например, пью, но люблю вкус пива.

Когда жил в Питере, мы сделали свою пивоварню панковскую, назывался «Игнат Гриневицкий». Игнат Гриневицкий застрелил царя как раз в Питере. Поэтому мы решили назвать так пивоварню и варили пиво. Я понял, каким должно быть на вкус пиво. После этого все эти лагеры, пилзнеры [типичные европейские сорта пива — Hrodna.life] - что-то ужасное и страшное. Я их не могу пить без томатного сока. Очень понравилась IPA.

А так я вот смотрю на своих друзей-панков. У некоторых, конечно, были проблемы с алкоголем, которые переросли именно в алкоголизм. Большинство из них побросало. Кто не бросил, то их просто закопали уже. Напряженность физическая, к которой приводит алкоголь, долго не позволяет жить.

Мне всегда это было неинтересно, во-первых. Во-вторых, например, я никогда не пил перед концертом. По причине того, что пьяный может молоть все, что угодно. Он же пьян. А ты трезвый скажи все, что думаешь.

Если в 93-м году мы только начинали, то, конечно, это висело, — как там, бухнуть перед концертом, надо. А потом, на второй-третий концерты, я понял, что ты выпил, ты немного пьян, ты выходишь на сцену и ловишь просто ведро адреналина. А алкоголь плюс адреналин означает, что ты ни**я не запомнишь с концерта. Ты нормально функционируешь, ты не пьян, ты попадаешь в ноты, держишь ритм. Но наутро, если ты попытаешься вспомнить себе концерт, ты вспомнишь максимум 30 секунд со всего события. После этого уже было неинтересно пить перед концертом. Не хотелось быть Джимом Моррисоном [вокалист психоделик-группы The Doors, выступал пьяным, умер от передозировки в 27 лет — Hrodna.life].

В конце 90-х-начале 2000-х было популярно течение стрейтедж — они там не пьют, не курят и так далее. В тот момент вокалист группы «Антиглобализатор» Боря был как раз стрейтеджером. И что ты думаешь? Его задержали, в протоколе написали, что он был пьян. Мать его приходит, и он: «Мама, я не пил, я стрейтэджер» — «Знаю, сынок».

О протестах-2020, запретах и «поколении Луки»

Почему на протестах в 2020-м не пели ваши песни?

Ну слушай… Во-первых, мы не поп-группа, а во-вторых, мы не культивировали отношение к себе. Не лепили, не делали никаких имиджей. Ложь, которую делают все музыканты. Я слышал, как наши песни пели анархисты. А для среднестатистического протестующего из «Молодого фронта» мы не были своей группой. А неофиты — это уже другое поколение. «Муры» выучили, потому что в TikTok было. Как сейчас, перед концертом, организатор за неделю или две звонит: «Вывеси у себя в Instagram, пожалуйста». Парень, у меня нет Instagram!

Когда умер Рома Бондаренко, я включила «Супраціўленне» и там вся ситуация была описана. Это какое-то пророчество?

Я же говорю, для меня никаких изменений не было с 93-го года. В 98-м году менты убили знакомого в Гомеле. Понимаешь, просто заволокли в ментовку, били и убили насмерть. Поэтому я столкнулся с этим намного раньше, чем те самые неофиты.

Почему вашу музыку не запретили?

Что значит запретили? Что нас, крутят по радио? Может, они думают, что так нам сделают рекламу, а рекламу делать не хотят. Панк — это творчество, которое не направлено на то, чтобы быть популярным, быть известным, чтобы тебя цитировали. И если кто-то рядом со мной начинает слушать Deviation, то мне стыдно и я хочу уйти. Когда я слушаю сам себя, Это такой акт онанизма на публике.

Как думаешь, на кого вы повлияли, внесли вклад в протесты?

Я в жизни встречал несколько людей, которых очень уважаю и которые говорили, что я очень повлиял на них. Но мне кажется, что если бы меня не было, то они сами бы «нашлись».

Читайте также: У сеціве з’явіўся трыб’ют да гродзенскага панк-гурта Deviation

Как тебе культура, сложившаяся вокруг протестов — плакаты, песни?

Мне, например, перевод «Муроў», так себе… Мне кажется, что это перевод с польского, а не с каталонского. Демонстрация и митинг — это собственность митингующих. Ни тех, кто организовал, ни тех, кто говорит с трибуны. Каждый протест — это некий творческий импульс. Плакаты и так далее — это как раз тот самый творческий импульс, который мне очень симпатичен. Но он всегда есть в протестах. Иначе протестов не бывает.

А где ты был, когда все это происходило в августе 2020 года?

Сидел перед компьютером в Питере и ждал, что забастуют рабочие. И сказал, что если «Азот» забастует, то сажусь и еду. Столько раз спотыкался и падал, что ты уже не веришь в какой-то момент, что ты можешь лететь. И ставишь себе какие-то дополнительные ступени. Чувствовал себя очень плохо, постоянно был в контакте с друзьями из Беларуси, которые были на немыслимом подъеме. Я понимал, я чувствовал это в 2004 году, этот подъем — ощущение, что у тебя легкие в два раза больше, и ты можешь дышать много. Ну, а потом — депрессия и самокопания, можно ли было что-то сделать иначе.

Если находишься издалека от ситуации, то ты не подпадаешь под эту эйфорию, не подпадаешь под эту энергию, не получаешь этих флюидов, и из-за этого можешь более холодным умом понять, почувствовать, увидеть.

Ты писал в Facebook о поколении Луки, которое при нем выросло. Что с ним не так?

Это была с одной стороны шутка, с другой — грустная шутка, потому что в ней есть много правды. Я, например, в школе отучился в Советском Союзе. Я — постколониальное, постсоветское это поколение. Получившее независимость даром, и потом ее про**ала. Ну, а что? Мы удержали? Нет, мы же Луку допустили. Да, я сидел, да, я протестовал, но нас было маловато, как поколение мы прое**лись.

А поколение Лукашенко — это же люди, который вообще не видели ничего другого. Бля, тридцать лет! Твою мать, ну просто в голове не вмещается. Тридцать лет!

А почему это проблема?

Потому что в твоей голове закручивали гайки начиная с середины 90-х после первого референдума. Тебе не показывают разные взгляды, тебе показывают конкретный пропагандистский взгляд. Я, например, был поколением позднего совка, когда в совок не верили даже те, кто стоял вверх. Никто не верил. Все делали вид, все вставали ровно под «Союз нерушимый» [гимн СССР — Hrodna.life] и поднятие красного флажка, но реально все над этим смеялись.

И над Лукашенко с 94-го года смеялись, смеялись, смеялись. В какой-то момент уже было не смешно. Я уже слышал его абсурды, которые он там ляпал. И это был не смех, это была такая издевательская усмешка, издевательская и над собой, и над ним. Из себя, потому что ты в такой ситуации живешь, а этот долбо** на горе.

Вы бы сейчас сделали что-нибудь по-другому? Возможно, стоило больше с людьми работать?

В Гродно — одна из лучших панк-сцен в 90-е-начале 2000-х в Беларуси стопудово, а даже в бывшем совке. Туда каждый мог прийти. У массы людей была блокада сама в себе. Что вот какие-то лысые, волосатые, с ирокезами, все грязные, страшные, еще до**утся.

В 10-е уже враждебно относились к корреспондентам и к журналистам. По причине того, что вот ты придешь на одно мероприятие, а**еешь от того, что там происходит, напишешь хорошую статью, но это будет значить, что эта инициатива окончена.

Это взгляд спулки, которые пытались удержать то, что они сделали за 10−15 лет своей жизни. Понимаешь, они… Многим казалось, что еще немножко, еще немножко потерплю, и это все, бля, изменится, и мы нормально переживем это.

Панковая сцена в Гродно с 2008, 2009 года все больше и больше начала уходить в подвалы, в подполье, такой андеграунд реален. Концерты, мероприятия, делались без плакатов, а просто — «одна баба сказала».

Что там сейчас?

Большинство моих знакомых из Гродно уехало. У меня там остались три-четыре человека. Все как-то так грустно. Какие-то новые группы есть, просто у меня с ними контакта нет.

Читайте также: Концерты в Гродно уходят в подполье, на выступлениях — табу на «политику». Что будет с культурой дальше?

О новой группе и концерте в Гродно

Deviation — это уже история. Есть ли тебе еще что сказать как творцу?

Мы как раз с друзьями из Гродно, тоже эмигрантами, собрали группу, играем. Думаю, есть что сказать. О группе пока не расскажу подробнее.

Какие-то песни рождаются. Из-за того, что я — не оптимист, часто бывает такое, что ты что-то пишешь, и это эйфория, которая неизбежно потом переходит в депрессию. Вот оно сидит внутри, и грызет тебя, и грызет. Пока ты не споешь эту песню, Ты просто чувствуешь себя, бля, больным. Ты что-то держишь в себе, а надо это выпустить.

Будут ли другие темы, или снова о Лукашенко?

Нет, ну слушай, сколько уже можно про дурака этого писать. Надеюсь, он уже не доживет. Сколько там? Пять лет максимум. Бл**ь, пять, еще пять. Слушай, Лукашенко — это не вдохновение, это скорее триггер, от которого ты не мог избавиться. Такого вдохновения не хотелось.

Социальные тексты останутся. Потому что это интересует, я это чувствую, я в этом живу.

Планируете ли вы воссоединение Deviation?

Если в Гродно, то да. За границей — бессмысленно. Потому что это превращается в обычную группу, которая поехала играть за границу. Ну, а потом, понимаешь, эти песни актуальны, именно там и тогда, когда они родились.

Читайте также: «Будешь фломастером закрашивать». Дело на гитариста Deviation за татуировки закрыли — и открыли снова

Думаешь, ваши песни не актуальны сейчас?

Слушай, ну для жителя Варшавы, например, это бессмысленно. Они [песни] беззубые здесь. Если в Беларуси они зубастые, то здесь они беззубые. Потому что, во-первых, их на белорусском не поймут. Во-вторых, здесь выросло целое поколение, которое не понимает, что за восточной границей тоталитаризм.

Каким будет ваш концерт в Гродно? Когда он будет, как ты думаешь?

Не знаю, будет ли. Хотелось бы — веселым. Хотелось бы, чтобы много людей вернулось из-за границы. И пособираем деньги на каких-нибудь Anarchist Black Cross (анархистская организация взаимопомощи, существует с начала ХХ в. — Hrodna.life). У анархистов будет малый передох после тоталитаризма, пока власти снова не начнут нас репрессировать.