Сергей Спариш из Гродно оказался в Вильнюсе не по туристической визе, а после депортации из белорусской колонии. Политзаключенный с 2020 года, философ по натуре и гродненец по менталитету, он рассказал для Hrodna.life, зачем сам просился в ШИЗО, как в колонии сжигали котов и почему майор пересчитывал его носки.
Из кирпичного дома в старом городе Вильнюса вышел худощавый мужчина в тёмных джинсах — это Сергей. На его черной футболке — портрет Ильи Ледника, журналиста и в прошлом члена Белорусской социал-демократической партии. Илья тоже находился в заключении, но не вышел — умер в колонии в 2024 году.
«БСДП — не наша партия, — говорит Сергей. — Но они тоже социал-демократы. Решил надеть в знак солидарности».
В комнате, где проходил разговор, на стене — фотографии, а на белом полотнище красными буквами — призыв к освобождению Николая Статкевича. Это офис партии «Народная грамада».
«Тут от передачки кое-что осталось. Меня освободили сразу после получения передачи —36 килограммов — и вот я их сюда привёз», — объяснил Сергей. Поэтому к чаю были белорусские вкусняшки.
— Вы уже чувствуете себя свободным?
— Я всегда себя чувствовал свободным.
Так начался разговор.
Снимай трусы, надевай термобелье
«Я провёл в ШИЗО около 150 суток. За один раз у меня было максимум 30. Я сам просился».
После перевода из «Волчьих нор» (исправительная колония около Ивацевичей Брестской области) в Могилёв Сергея отправили сначала на карантин. Для политических дорога оттуда всегда одна — в ШИЗО. В это время Сергей как раз заболел. Его все равно посадили в ШИЗО, но как-будто это больничная палата. Даже постельное белье выдали. Через два дня «роскошная» жизнь закончилось.
«В ШИЗО почти ничего нет. Деревянные нары пристёгнуты к стене, ночью их спускают. Спишь на дереве, окованном железом. Зимой железо ледяное, особенно тяжело в межсезонье, когда холодно, а батареи ещё не включили. Спать можно в робе, но это не одежда, а „стекляшка“. Она не греет. Зимой можно надеть термобельё, но тогда без трусов. Это конкретно придумали в Могилёве: выбирай или термобелье, или трусы. Из разрешённого: туалетная бумага, тапочки, зубная щётка и паста — в пакетике, а не в тюбике».
После «Волчьих нор» ШИЗО — курорт
В ШИЗО можно сидеть или ходить. Лежать днём — нельзя. Отжиматься, приседать — по идее можно, но иногда начинают кричать и угрожать. По словам Сергея, он просто ходил и думал.
В Могилёве обычно сидят в одной камере два-три человека, иногда четыре. В «Волчьих норах» бывало и шесть. Разговаривать можно, но там не сажают политических с политическими. А у уголовников в основном разговоры про алкоголь, наркотики и как они будут воровать, когда освободятся.
В тот раз Сергей был в камере один. После прокуренных «Волчьих нор» могилёвская камера с чистым воздухом показалась почти курортом.
«У меня как-то так получается, что в ШИЗО происходит мобилизация внутренняя. Особенно, когда это одиночка. И я выздоровел там».
Сергей даже в объяснительных вместо «прошу строго не наказывать» писал «прошу назначить в качестве наказания 10 суток ШИЗО». После 30 дней начальник заподозрил что-то неладное: «Что-то тебе тут слишком сильно понравилось». Потом его уже неохотно туда сажали.
«Я интроверт. Мне с собой не скучно. В одиночке никто не мешал и я продумал определение философии: „Философия — это проблематизация, исходящая из человеческой реальности“. Сейчас статью надо будет написать на эту тему».
Террорист с подушкой безопасности: как 270 рублей пересекли границу
В 2022 году КГБ занёс Сергея Спарыша в список «террористов». С этого момента денежные переводы стали для него закрытой темой.
«Мне повезло, что достаточно много денег прислали волонтёры, друзья, незнакомые люди, плюс родственники. Поэтому у меня был запас — на всякий случай, если увезут „на крытую“».
«Крытая» — это не колония. Это тюрьма, где заключённые сидят в четырёх стенах, почти без передач. Там выживать можно только на том, что купишь за собственные деньги.
«Когда мне сказали, что нельзя присылать деньги, я перестал выписывать журналы, потому что это может быть вопросом выживания. Если тебя посадят „на крытую“, нужно получать витамины: покупать какие-нибудь яблоки или помидоры. Рацион там ужасный: кормят так, чтобы ты просто не сдох».
В колонии экономить деньги помогали сигареты. Их присылала жена и они становились валютой:
«Сигареты стоят, допустим, 4 рубля, я человеку говорю: давай я тебе пачку сигарет за 2 рубля, 10 пачек сигарет — это 20 рублей, ты меня на 20 рублей отовариваешь — оба в плюсе. Но, во-первых, могут обмануть, так случалось. Во-вторых, кто-то может стукануть и тогда оба пострадают».
Когда Сергея вместе с другими заключёнными депортировали в Литву, он и не надеялся увидеть свои деньги. Сотрудники колонии сгрузили вперемешку все его вещи в одну сумку. Уже в Вильнюсе, перебирая свой баул, Сергей нашел наличку и понял: его «страховой фонд» пережил систему. В Вильнюс с ним приехали 270 рублей — капитал, который в колонии мог спасти жизнь.
Майор обиделся и пришёл считать носки
В колонии политзаключённых как бы не существовало. Формально — их нет. Но Сергей сам слышал по рации: «срочный обыск по всем политическим».
Однажды приехал проверяющий пообщаться с политическими. Вызвал Сергея и завёл привычный разговор:
— Не жалеешь ли?
— Нет, не жалею.
— Но почему? Вот я здесь, у меня всё хорошо. Я на воле, а ты сидишь,
— Гражданин начальник, можем и поменяться со временем, — усмехнулся Сергей.
Начальник тоже улыбнулся, но, как оказалось, обиделся всерьёз.
«Я очень часто сталкивался с тем, какое говно нынешние белорусские офицеры. Человек с майорскими погонами обижается на несколько слов — и потом приезжает снова и снова, чтобы пересчитать мои носки».
Так ирония превращалась в маленькую личную войну, а майор — в бухгалтера по носкам.
«Смотри, не перепутай»: медицинская помощь по-могилёвски
Больница в могилёвской колонии мало напоминает медучреждение. «Ты заходишь — и тебя сажают в клетку. Там человек 30: кто-то сидит, кто-то стоит. Среди них есть и больные, и очень старые. Даже в жару ждут в этой душной клетке. Это издевательство над людьми. Поэтому я в больницу не ходил».
Белорусская тюремная медицина, говорит Сергей, заслуживает отдельной книги. Или хотя бы анекдота, где фельдшер ломает таблетку аспирина пополам и даёт двум пациентам: «Тебе — от головы, тебе — от живота. Смотрите, не перепутайте».
С зубами всё ещё хуже. Здоровых может пара зубов у меня ещё осталось. Остальные практически все развалились. Но я там их не лечил и не вырывал.
Зубная боль, по словам Сергея, это не смертельно: «Психическое давление — оно серьёзнее на самом деле».
Не вынес из тюрьмы ни строчки
Сергей жалеет, что не смог забрать из колонии книги, особенно те, что были связаны с его личной историей. «Диалоги Платона я ещё в детстве купил в Гродно, в книжном магазине недалеко от танка. Вторая книга — Ницше на немецком. Я её текст когда-то переписал от руки. Эти книги я бы хотел иметь в своей библиотеке, они для меня символические. Но всё забрали. Уверен, что уже сожгли».
Не уцелели и письма: всё давно было изъято. Когда приезжал начальник или оперативник и решал поактивничать, то забирали как раз письма. А их Сергею приходило много. Больше всего из Минска, но писали и из других городов, в том числе из Гродно. Писали и из деревень, и из-за границы.
«Были письма, в которых люди подписывались целой улицей: 30 подписей под письмом. Писали из Америки, с Кипра, откуда только можно. У меня было огромное количество открыток, стопки. Но не осталось ничего. Когда начали сажать людей, которые писали нам, я сам уничтожил письма, на которых были имена и адреса отправителей».
В одном из писем Сергея приглашали приехать на Кипр отдохнуть. На вопрос, поедет ли, Сергей только улыбнулся:
— Боюсь, уже не найду этого человека. Писем-то у меня не осталось.
Жгут книги, письма и котов
Сергей помнит, как в 2020-м политзаключённых буквально заваливали письмами. Тогда письма можно было передавать от любого человека. Потом законы изменили — письма передают только от тех, кто прописан в личном деле. Поэтому к концу 2021 года поток писем иссяк.
«Естественно, письма запретили. Это был акт унижения для ментов. Они понимали, что им никто столько писать не будет. А человек пользуется поддержкой. Они хотят показать его маргиналом, который никому не нужен. А тут — стопки писем».
Сейчас, по словам Сергея, в колониях корреспонденцию даже не утруждаются читать.
— Письма просто собирают в пачки и жгут в топке. То же самое делают с книгами. И с котами. Тут та же логика, что и в Гродно, когда заливали асфальтом брусчатку: чтоб порядочек был. Они жгут котов в печках, живых котов.
ГУЛАГ 2.0 работает стабильно
В белорусских лагерях «политическими» оказываются самые разные люди — иногда даже убеждённые сторонники режима.
«Я видел человека абсолютно лукашистских взглядов. Из какого-то маленького городка. Он сам не понимал, насколько он лукашист. Но так как он попал в отряд, где с политическими нельзя общаться, свои его выгнали. Он стал к нам притираться, а мы его подкалывали. Читает он газету и говорит: «Наши в «Советской Беларуси» написали». Уточняем: «А кто «наши»? Отвечает: «Ну, Гладкая». Мы все ржём, он не понимает, почему ржут».
В этом Сергей видит параллель с ГУЛАГом, о котором писал Солженицын. Там среди «врагов народа» сидели и самые преданные сторонники системы. Они продолжали верить в партию и оправдывали своё заключение «ошибкой».
«Без кепки нельзя» — как лагерь въелся в подкорку
Лагерь цепко держит даже там, где, кажется, он уже закончился. Вроде бы свобода, Вильнюс, а привычки — всё ещё из ИК.
— Когда выхожу на улицу без кепки, у меня ещё остаётся мысль: «блин, рапорт напишет, что я кепку не надел». Не то чтобы боишься рапорта, но всё равно неудобно. И не потому, что посадят в ШИЗО или чего-то лишат. Просто не хочется лишний раз общаться с людьми без чести.
Даже слова звучат тише, чем можно.
— Когда мы пересекли границу Литвы, я рассказывал про Лукашенко пониженным тоном. Это привычка: думаешь не о себе, а о собеседнике. Чтобы не услышал никто другой и не загнал человека в ШИЗО.
А больше всего тюрьма меняет лицо человека: «Я обратил внимание, у меня с мимикой всё не очень хорошо. Увидел свои видео и был в ужасе: что у меня с лицом? Боюсь улыбаться, потому что посмотрел фотки, где я улыбался, а там какая-то гримаса странная».
Правота — бронежилет, Статкевич — компас
Сергей признаётся, что главным щитом от давления было чувство правоты. «Помогало осознание того, что мы делаем правильные вещи. Если ты прав, тебе проще. Во-вторых, понимание, что сидим не зря: не только за правду, но ещё и за хорошее дело».
Держала и солидарность с теми, кто не пошёл на сделки.
— Очень помогал пример таких людей, как Николай Статкевич, Колесникова и другие, кто не написал прошение о помиловании, хотя на них, конечно, давили.
Читайте также: Сергей Спариш рассказал о встрече и расставании с Николаем Статкевичем
Сергей говорит, что специально много раз в присуствии стукачей озвучивал свое отношение к помилованию:
— Писать помилование — это предательство. Я изначально был подельником Статкевич. Если я напишу прошение, то получится, что я называю Статкевича преступником. И других своих товарищей называю называю преступниками. Если скажу, что поддался деструктивному влиянию телеграм-каналов — это предательство против журналистов. Это недопустимо, так поступать нельзя.
В Минске чувствовал себя в эмиграции, в Вильнюсе — как в Гродно
У Сергея особая связь и с Гродно, и с Минском: родился и вырос он в Гродно, а после 2010 года переехал в столицу.
«Гродно более европейский, а в Минске сначала чувствовал себя немного в эмиграции. Это сталинский город, в котором очень мало сохранилось чего-то старого»
После депортации в Литву Сергей оказался в Вильнюсе — и почувствовал, что тут он как дома. «Я не воспринимаю себя здесь в эмиграции. Вильнюс очень похож на Гродно: тот же стиль, виленское барокко».
В колонии, когда Сергей думал о выходе на свободу, оставаться в Беларуси он не планировал. Вернуться на Родину собирается только после падения лукашенковского режима.
«Мне больше нравится Гродно. Но возвращаться придётся всё-таки в Минск. Это центр принятия решений, там более активная политическая жизнь».
